АЛЕКСЕЕВ М.П. РЕАКЦИЯ РУССКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ НАЧАЛА XIX ВЕКА НА ИЗВЕСТИЕ О СМЕРТИ БАЙРОНА

… Пушкин узнал о смерти Байрона, вероятно, еще в Одессе, из некролога "Journal d'Odessa", перепечатанного из "Conservateur", и сделал об этом помету в своих бумагах. П. А. Вяземскому случившееся стало известно именно из петербургской французской газеты. "Третьего дня был для меня день сильных впечатлений <...>,- писал он А. И. Тургеневу. - Узнаю <...> в Английском клубе: смерть Байрона - из проклятого " Conservateur" <...> Какая поэтическая смерть - смерть Байрона! Он предчувствовал, что прах его примет земля, возрождающаяся к свободе, и убежал от темницы европейской. Завидую певцам, которые достойно воспоют его кончину. Вот случай Жуковскому! Если он им не воспользуется, то дело кончено: знать, пламенник его погас. Греция древняя, Греция наших дней и Байрон мертвый - это океан поэзии! Надеюсь и на Пушкина". Вяземский начал собирать все, что писалось о смерти Байрона, и сам написал стихотворение "Байрон", позднее напечатанное в "Московском телеграфе". А. А. Бестужев послал Вяземскому большое письмо из Петербурга (17 июня 1824 г.), основная часть которого представляет собою лирическое излияние скорбных чувств по поводу неожиданной кончины Байрона: "Мы потеряли брата, князь, в Байроне, человечество - своего бойца, литература - своего Гомера мыслей. Теперь можно воскликнуть словами Библии: куда сокрылся ты, лучезарный Люцифер! "Смерть сорвала с неба эту златую звезду", и какое-то отчаянное эхо его падения отозвалось в сердцах у всех людей благомыслящих. Я не мог, я не хотел верить этому, ожидал, что это журнальная смерть, что это расчетливая выдумка газетчиков, но это была правда, ужасная правда... Он завещал человечеству великие истины в изумляющем дарованьи своем, а в благородстве своего духа - пример для возвышенных поэтов. И этого-то исполина гнала клевета, и зависть изгнала из отечества, и обе отравили родимый воздух; история причислит его к числу тех немногих людей, которые не увлекались пристрастием к своему, но действовали для пользы всего рода человеческого". "Плачьте, музы, по Байрону, он достоин слез и стона!" - так начинал свое письмо к В. Г. Теплякову приятель Пушкина, П. П. Каверин. "Вероятно, поразила Вас весть о смерти славного поэта. За последнее письмо особенно благодарю, из него видно, что Вы понимали, любили и почитали умершего", - писал он далее. Вскоре пламенные стихи Байрону посвятили Рылеев ("На смерть Байрона"), Кюхельбекер ("Смерть Байрона"), Д. В. Веневитинов ("Смерть Байрона"), И. И. Козлов и другие поэты; отголоски этого события еще долго не замолкали в русской лирике. Характерно, что во всех этих многочисленных стихотворениях - в одних прозрачнее, в других затушеванное - "вольнолюбец" Байрон прославлялся прежде всего как герой борьбы с тиранией. Всего отчетливее сказано это у Рылеева, писавшего, что Байрон "гению лишь был послушен, властей других не признавал" и что

Одни тираны и рабы
Его внезапной смерти рады.

Это стихотворение, как известно, при жизни поэта не было напечатано, а появилось, без имени автора, в "Альбоме северных муз" в 1828 г. со многими изменениями явно цензурного характера; в приведенных строках стих "Одни тираны и рабы", например, изменен был на "лишь Магометовы рабы". И Пушкин написал, что Байрон "исчез оплаканный свободой" ("К морю"), под которой можно понимать более, чем одну лишь греческую независимость. Во многих стихотворениях, - нужно думать, из тех же цензурных соображений, - "гонители" поэта нередко отождествлялись исключительно с его соотечественниками, но читателям предоставлялось сделать необходимые выводы; так, думается, нужно толковать одну из последних строф стихотворения Кюхельбекера, с ее угрозами по адресу народа, который

...пришельцовы стопы
Лобзать, окован рабством, будет.
Но Байрона не позабудет.

Здесь имеется в виду, конечно, не столько "несчастный Альбион", но любой вообще народ, который может утратить чувство свободы и страстное стремление к независимости; поэтому всяческие враги поэта представлены в этом стихотворении в сугубо обобщенном виде:

Вражда и Зависть, дети Ночи
Ругаться славному спешат -
Прочь, чернь презренная! Прочь злоба!
Беги - не смей касаться гроба
Того, чьи песни и дела
Почтит дальнейшее потомство!

Интересную параллель к этим стихам Рылеева и Кюхельбекера мы находим в стихотворении "Байрон", помещенном в редком анонимном поэтическом сборнике - "Песни золотого рожка". Автором этой книги был П. А. Новиков, сотрудник журнала "Русский зритель". Во второй строфе стихотворения говорится:

Эллада древняя, священный Геликон,
Гордитесь прахом сим - у вас сокрыт Байрон.
В победном зареве погасло Вдохновенье,
При звуке бранных труб пал гордый Исполин,
И вопли пронеслись от греческих дружин:
"Хвала, Герой-певец, свободой вдохновенный!
Ты укрепил наш дух, ты примирил вождей,
Гомером странствовал, пел битвы, как Тиртей;
Теперь - лобзаем прах, нам вечно незабвенный!"
"А ты", - пишет поэт далее, замечая в сноске: "Здесь упоминается об английском народе. Прим. сочин." -
Среди морей твоих надменный, как деспот,
Какой воздвигнешь гроб над гордою Цевницей?..
Пускай отвергнешь ты Певца священны и прах -
Скалы безмолвные, дуб дикой на скалах,
И море бурное останутся в веках
Его достойною и вечною гробницей!

Можно указать здесь, кстати, на забытого третьестепенного поэта, студента М. Максимова, который в том же году восторженно прославлял Байрона в несколько хромающих, но искренних стихах своей книжки "Опыт сонетов", называл его "бурной тучей", "огнем вдохновенья", "кумиром века", "чудом творенья" и провозглашал:

...О, певец!
Ты в мире поэтов поставил конец!
О, Байрон! есть место, где бури стихают,
Ты тайны земные для сердца открыл,
Но вечности тайной себя облачил.

Наряду с чисто политическими мотивами в русских стихотворениях, статьях н заметках о Байроне 20-х годов явственно проступал интерес к личности поэта, ко всем подробностям его биографии, житейской и творческой. Уже русские современники его были довольно хорошо в ней осведомлены, зная не только общественную ее сторону, но даже интимные сердечные переживания поэта. В ряде русских стихотворении о Байроне мы в изобилии находим намеки и прямые свидетельства по этому поводу. Так, например, и 1822 г. поэт П. А. Габбе, приятель Вяземского по Варшаве, прочтя в газетах слух о "заточении лорда Байрона" в итальянском городе Павии, написал большую элегию "Байрон в темнице", открывающуюся следующими стихами:

Последний солнца луч погас за Аппенином;
На стогнах Павии умолк народный шум;
Шотландии брегов туда за смелым сыном
Несется окрыленный шум.
Ты ль это, коему дивится современник,
Чьей лире внемлет свет, как голосу веков,
Ты ль, в мрачности глухой, дни, как Шнльонский пленник,
Ведешь средь тягостных оков? Ты ль это, доблестный питомец Альбиона,
Свободы, красоты и мужества поэт,
Ты ль зришься в горести, отторгнутый от лона
Веселий, как другой Манфред?.. и т. д.

И хотя эта элегия была своего рода маскировкой мыслей и чувств самого Габбе, свободолюбивого офицера лейб-гвардии литовского полка, преданного суду за борьбу против офицеров того же полка, прославившихся жестоким обращением с солдатами ("Во время заточения моего, - писал Габбе Вяземскому, - воспел я самого Байрона, который, как и мы, бедные, также в темнице, если верить газетам"), но она свидетельствует о прекрасном знании автором как произведений Байрона, так и многих обстоятельств его жизни. Любопытно, что эта элегия Габбе была выпущена в Варшаве в 1822 г. в виде нелегальной литографированной листовки; экземпляр ее сохранился среди бумаг Вяземского, который содействовал напечатанию ее текста в петербургском "Сыне отечества".

Другой поэт, В. И. Туманский еще в стихотворении 1823 г. изложил историю разрыва Байрона со светским обществом Англии:

Смотри: как Байрон в наши дни,
В отчизне испытав гонения одни,
В слезах страдания живого
Велик душою на земли!
Смотри, с каким презреньем он оставил
Забавы светские и светскую толпу,
И сети узкие разорванных им правил!

Законченную и запоминающуюся лирическую характеристику Байрона, этого "восторженного хулителя мироздания", мы находим в раннем рукописном стихотворном отрывке Ф. И. Тютчева, не напечатанном при его жизни; образ английского поэта рисуется здесь (в реально-биографической последовательности) на фоне тех стран, где он побывал, и это свидетельствует, что Тютчев хорошо представлял себе все этапы жизни Байрона и его странствований.

Очевидную биографическую основу имели стихотворения И. И. Козлова "Байрон" (1824) и "Венецианская ночь" (1825), хотя в последнем она затушевана и даже имя Байрона здесь не называется. "Венецианская ночь" напечатана в альманахе А. Бестужева и Рылеева "Полярная звезда" на 1825 год и явно посвящена памяти Байрона и оплакивающей его гибель графине Терезе Гвиччьоли. Начиная с четвертой строфы, ситуация, на которой построена эта "фантазия" (как определил сам Козлов свое стихотворение), проясняется вполне отчетливо:

Что же, что не видно боле
Над игривою рекой,
В светлоубранной гондоле
Той красавицы младой,
Чья улыбка, образ милый
Волновали все сердца
И пленяли дух унылый
Исступленного певца?

Внимательные читатели поэтических произведений Козлова могли заметить. что определение "исступленный певец" уже было применено Козловым к английскому поэту в стихотворении "Байрон. А. С. Пушкину" ("Новости литературы", 1824, кн. 10, декабрь):

Страданий любви исступленный певец,
Он высказал сердцу все тайны сердец,
Все буйных страстей упоенья...

Далее в "Венецианской ночи" идет речь о смерти певца па Востоке (т. е. в Греции), а в конце "Фантазии" появляется призрак Байрона, с арфой и мечом, плывущий на челне: но этот призрак поэта, явившийся Терезе Гвиччьоли, исчезает подобно мгновенно угасающей звезде, а сама она "тоскою в замок свои удалена":

Не мила ей прелость ночи,
Не манит сребристый ток,
И задумчивые очи
Смотрят томно на восток.

Эти слова, как известно, вспоминал Пушкин, в письме к А. Н. Вульф из Михайловского (от 21 июля 1825 г.): "Все Тригорское поет: Не мила ей прелесть ночи, а у меня от этого сердце ноет"; эти слова толкуют в том смысле, что Пушкин хорошо понимал биографическую подкладку "Фантазии" Козлова, применяя к себе и к своим отношениям с А. П. Керн то, что Козлов изобразил из истории любви Байрона к Т. Гвиччьоли. Отметим попутно, что в том же году, когда была напечатана "Венецианская ночь", - весною 1825 г. - Козлов напечатал в журнале "Новости литературы" еще одно поэтическое произведение, связанное, по-видимому, с той же Т. Гвиччьоли, хотя имя ее не названо и на этот раз: "Стихи, написанные лордом Байроном в альбом одной молодой итальянской графини за несколько недель до отъезда своего в Миссолунги". Источник этого стихотворения среди произведений Байрона обнаружен не был, и это привело исследователей к естественному предположению, что оно не является переводом, а принадлежит самому Козлову (ныне оно печатается под заглавием "На отъезд"); открывается стихотворение следующими строками:

Когда и мрак, и сон в полях,
И ночь разлучит нас,
Меня, мой друг, невольный страх
Волнует каждый раз и т. д.

Второстепенные русские поэты 20-х годов были так хорошо посвящены в семейные обстоятельства жизни Байрона, что даже воспевали у нас Аду, его "дщерь молодую", - будущую графиню Лавлес, до которой, конечно, никогда не дошли посвященные ей русские стихотворные строки.

С середины 20-х годов интерес к личности Байрона в русских литературных кругах непрерывно возрастал, подогреваемый журнальными сообщениями о скором появлении в печати всевозможных воспоминаний о нем, в первую очередь, "биографии лорда Байрона, написанной им самим и присланной им к другу его Томасу Муру. Пишут, что он произносит в ней строгий суд над самим собою". Какие ни принимались полицейские и цензурные меры к тому, чтобы воспрепятствовать проникновению в Россию всех мемуаров о Байроне, вроде "Conversations" Медвина, книг Далласа, воспоминаний Трелоуни, Гамбы, Маркиза Сальво, Суццо и других, - все эти книги получались у нас и читались с жадностью. Неудивительно, что у нас с такою же жадностью ловили и записывали всякое новое известие о нем от лиц, лично его знавших, от ближайших его современников, соратников, друзей или просто знакомых. Русские архивы хранят целый ряд таких материалов-записей, рассказов о Байроне, автобиографических документов. Все они еще не служили предметом специального внимания исследователей. На первом месте следует здесь поставить записи П. А. Вяземского и А. И. Тургенева; вокруг них группируется несколько сообщений меньшего значения. Все эти записи подтверждают, что на истории русского увлечения Байроном нисколько не отразились попытки уменьшить его популярность мерами правительственного, цензурного или полицейского вмешательства. О Байроне любопытствовали у нас узнать от приезжавших к Россию англичан и других иностранцев; о нем вели оживленные беседы и споры с его соотечественниками (см., например, запись в дневнике А. А. Бестужева в январе 1825 г.: "Вечером был на великолепном бале у Бергина (...) под конец с англичанином Фошем имел живой разговор о Байроне". Путешествуя по местам, связанным с его именем, интересовались подобными же рассказами, анекдотическими сведениям легендами, переписывали в альбомы его подлинные или апокрифические стихи, собирали его автографы... Характерно, однако, что большинство записей ведет нас в тот же дипломатический круг, бывший, по-видимому, - России неисчерпаемым источником иностранных сведений о поэте, игравшем столь важную международную политическую роль. Живя в Кишиневе, Пушкин увлекался маленькой и некрасивой, но полной огня и страсти гречанкой, которая пленила его какими-то туманными намеками на то, что она была любовницей Байрона. В 1823 г., приглашая Вяземского, собиравшегося в Одессу, завернуть в Кишинев, Пушкин обещал познакомить его "с гречанкою, которая целовалась с Байроном". Ей Пушкин посвятил стихи "Гречанке" ("Ты рождена воспламенять воображение поэтов...". 1822) и, вероятно, также стихи "Иностранке" ("На языке тебе невнятном...". 1822). Может быть, именно Байрона имеют в виду туманные слова этого стихотворения:

На чуждые черты взирая,
Верь только сердцу моему,
Как прежде верила ему,
Его страстей не понимая...

В черновых тетрадях Пушкина имеется несколько набросков восточного профиля этой гречанки, имя ее занесено в его "донжуанский список", но роман этот был непродолжителен. Звали гречанку Калипсо Полихрони; сведения о ней дают воспоминания Вигеля и Липранди, а ее позднейшую историю досказывает румынский поэт Костаке Негруцци. О Байроне, именуя его "певцом Леилы", Пушкин говорит в посвященном ей стихотворении "Гречанке":

Скажи - когда певец Леилы
В мечтах небесных рисовал
Свой неизменный идеал,
Уж не тебя ль изображал
Поэт мучительный и милый?
Быть может, в дальней стороне,
Под небом Греции священной,
Тебя страдалец вдохновенный
Узнал, иль видел, как во сне,
И скрылся образ незабвенный
В его сердечной глубине?...

В пушкинской литературе Калипсо Полихрони как реальное лицо фигурирует уже давно, но попытка ввести ее в биографию Байрона не удалась. Эрнест Симмонс в статье "Байрон и греческая девушка", посвященной Калипсо, пришел к отрицательным результатам: Калипсо не могла послужить оригиналом Леилы в "Гяуре". Байрон прожил два месяца в Константинополе, где, как утверждали, Калипсо и познакомилась с ним в 1810 г., но в это время Калипсо было только шесть или семь лет. По другим данным, она бежала со своей матерью из Константинополя или Греции после восстания гетерии, но Байрон был в это время еще в Италии. Остается одно предположение - она была той греческой девушкой, о которой Байрон пишет в своем не вполне разъясненном стихотворении о "прекрасной девушке из Афин" ("Fair Maid of Athens"), но это стихотворение связывают обычно с Терезой Макри. Таким образом, перед нами несомненная легенда. Настойчивость, с которой верили ей и Пушкин и его друзья, свидетельствует только о том, какой интерес представляли для них лица, знавшие Байрона.

Из кн.: Алексеев М.П. Русско-английские литературные связи (XVIII - 1 половина XIX вв.) // Литературное наследство, 89. Т. 91. М., 1989